Патрик О`Брайан - Командир и штурман

Паруса корабля с прямым парусным вооружением, поставленные во время штиля для просушки:

1. Летучий кливер

2. Кливер

3. Фор стеньга — стаксель

4. Фор стаксель

5. Фок или нижний прямой

6. Фор марсель

7. Фока брамсель

8. Грота стаксель

9. Грота стеньга стаксель

10. Средний стаксель

11. Грот — бом — брам стаксель

12. Грот, или прямой

13. Грот-марсель

14. Грот брамсель

15. Бизань стаксель

16. Бизань — стеньга стаксель

17. Бизань — брам — стеньга стаксель

18. Бизань

19. Контр бизань

20. Бизань — марсель

21. Бизань — брамсель

Из книги Серреса «LiberNauticus»

(«Морская книга»)

Когда пишешь о британском королевском флоте XVIII и начала XIX века, трудно удержаться от субъективных оценок и воздать должное своему герою. Ведь зачастую действительность столь невероятна, что затмевает любой вымысел. Даже чрезвычайно живое воображение с трудом поможет представить щуплую фигуру тогда еще коммодора[2] Нельсона, прыгающего с борта своего покалеченного семидесятичетырехпушечного «Кэптена» в окно кормового балкона восьмидесятипушечного «Сан — Николаса»; вихрем промчавшись по его палубе и захватив корабль, он уже на борту другого гиганта — стодвадцатипушечного «Сан — Иосифа». И вот, «очутившись на палубе сего первоклассного испанского корабля, убранство коего более подобало дворцу, я получил офицерские шпаги побежденных, каковые передал Уильяму Фирни, одному из моих боцманов, и тот с невозмутимым видом сунул их себе под мышку».

Страницы Битсона, Джеймса, Морских хроник, документы Адмиралтейства, биографические работы Маршалла и О'Берна полны героизма. Подвиги, возможно, чересчур приукрашены (ведь был лишь один Нельсон), но тем не менее не выдуманы — убежденность авторов подтверждает жизненную достоверность событий. Вот почему для меня так важны документальные источники. Из огромного количества превосходных, но дурно описанных языком казенных отчетов баталий, я отобрал несколько таких, которыми особенно восхищаюсь. Когда я пишу о каком — либо сражении, то использую шканечные журналы, официальные письма, рапорты, воспоминания современников и участников, чтобы подтвердить каждую деталь. С другой стороны, я не чувствую себя рабом, прикованным к точной хронологии событий; дотошный морской историк заметит, что сражение сэра Джеймса Сомареса в Гибралтарском проливе произошло после сбора урожая. Он также заметит, что по крайней мере одно из описанных мной сражений «Софи» произошло совсем с другим шлюпом, хотя и с таким же парусным вооружением. Действительно, используя документы, стихотворения, письма, я позволил себе ряд вольностей. Короче говоря, порой j'ai pris mon bien la ou je l'ai trouve[3], и в литературно допустимых пределах общеисторической точности я изменял имена, географические названия и второстепенные события, чтобы они вписались в канву моего повествования.

Я придерживаюсь следующей точки зрения. Достойных восхищения людей того времени — таких, как Кокрейн, Байрон, Фальконер, Сеймур, Боскавен, и многих других, не столь знаменитых моряков, из которых я в известной степени лепил моих персонажей, — лучше всего прославить их собственными делами, а не вымышленными подвигами. Подлинность — вот чистый бриллиант, поэтому отзвуки их речений имеют непреходящую ценность.

Мне хотелось бы выразить благодарность за советы и помощь, которую я получил от знающих и бесконечно терпеливых сотрудников Public Records Office[4] и Национального Морского музея в Гринвиче, а также командира корабля британского королевского флота «Виктори». Польза, которую он принес книге, так же велика, как и его доброта.

Музыкальный салон губернаторского особняка в Порт Магоне — нарядную, высокую, восьмигранную залу с колоннами — наполняли торжествующие звуки первой части квартета Локателли до мажор. Музыканты — итальянцы, прижатые к дальней стене тесно составленными рядами легких золоченых кресел с круглыми сиденьями, играли со страстной убежденностью, поднимаясь к предпоследнему крещендо, за которым после продолжительной паузы следовал мощный, освобождающий финальный аккорд. Если не все, то некоторые из сидевших в позолоченных креслах, внимали крещендо с достойной исполнения напряженностью. Двое таких слушателей сидели в третьем ряду слева. Их места волею случая оказались рядом. Сидевшему с краю мужчине можно было дать и двадцать, и тридцать лет. Его мощная фигура заполнила кресло так, что почти скрыла всю его позолоту. На этом джентльмене была парадная форма лейтенанта королевского флота: синий мундир с белыми лацканами, белый жилет, панталоны и чулки; в петлице — серебряная медаль участника сражения на Ниле[5]. Безупречно белая манжета с золотой запонкой отбивала такт, а ярко — голубые глаза на загорелом, но побледневшем от волнения лице с выступившим румянцем не отрывались от смычка в руках первой скрипки. Но вот наступила кульминация, за ней вновь пауза — и завершающие звуки. С последним аккордом кулак моряка с силой опустился на колено. Офицер откинулся на спинку кресла, закрыв его целиком, счастливо вздохнул и с улыбкой повернулся к соседу. Из уст его было готово вырваться: «По — моему, исполнено великолепно, сэр!» , но слова застряли в горле, когда он наткнулся на холодный, если не враждебный взгляд и услышал шепот:

— Если вам уж так неймется отбивать такт, сударь, умоляю, делайте это хотя бы вовремя, а не с опережением на полтакта.

Выражение лица Джека Обри изменилось: дружелюбную готовность к общению тут же сменила несколько смущенная враждебность. Он действительно отбивал такт, и, хотя считал, что отбивал точно, это все равно было верхом легкомыслия. Лицо его стало багроветь, он уставился в бесцветные глаза соседа и вскипел: «Я полагаю… «, но тут его прервали аккорды зазвучавшей в медленном темпе музыки.

Задумчивая виолончель пропела две собственные фразы, а затем затеяла диалог с альтом. Но музыка уже не захватывала Джека полностью, он поневоле краем глаза изучал досадного соседа. Это был невысокий, темноволосый, бледный человечек в заношенном черном сюртуке — типичный шпак. Возраст его было трудно определить не только потому, что у него была ничем не примечательная внешность, но еще и из-за парика с сединой, по-видимому на основе из металлических нитей и без всяких следов пудры. Ему можно было дать и двадцать лет, и шестьдесят. «Пожалуй, он мой ровесник, — подумал Джек. — Бледная немочь, но до чего спесив!» Сделав такой вывод, он снова погрузился в музыку. Проникаясь ее гармонией, Джек с не меньшим увлечением следил и за мелодической алгеброй изящнейших арабесок. О соседе он вспомнил лишь в перерыве, да и то избегал смотреть в его сторону.

Звуки менуэта заставили молодого офицера непроизвольно кивать головой, а когда он поймал себя на том, что рука его готова взмыть в воздух, то сунул ее под колено. Менуэт был оригинален и приятен, не более того, но за ним последовала удивительно сложная и драматичная последняя часть, которая, казалось, вот — вот откроет некую тайну. Могучие аккорды сникли до шепота одинокой скрипки, и постоянный гул, который не стихал все это время в задних рядах, едва ли не заглушал ее звуки. Какой-то военный громко фыркнул, и Джек сердито оглянулся на него. Затем скрипке стали вторить остальные участники квартета, и музыкальный сюжет вернулся к своему началу. Было необходимо вновь попасть в струю, поэтому, когда зазвучала виолончель с ее предсказуемо — неизбежным «пом, пом — пом — пом, по-ом», Джек уткнулся подбородком в грудь и, не сумев удержаться, промычал в унисон с инструментом: «Пом, пом — пом — пом, по-ом». Но тут же получил локтем в ребро и услышал, как в ухо ему шикнули. Вдобавок он заметил, что его взметнувшаяся рука вновь порывается отбивать такт. Опустив ее, он стиснул челюсти и сидел, уставившись себе под ноги, до тех пор пока не стихла музыка.

Джек сполна оценил величественный финал, признав, что тот далеко превзошел незатейливое взвинчивание темы, которого он ожидал, но полного удовольствия уже не получил. Под аплодисменты и общий шум сосед, в свою очередь, смотрел на него не столько с вызовом, сколько с искренним неодобрением. Они не разговаривали, оба сидели так, словно каждый проглотил кол, неприязненно ощущая присутствие друг друга, в то время как миссис Харт, жена коменданта, исполняла на арфе продолжительную и технически весьма каверзную пьесу. Джек Обри посмотрел в высокие, элегантные окна: на зюйд — зюйд-осте огненной точкой в небе Менорки[6] всходил Сатурн. Кстати, толчок в бок был так резок, что больше походил на удар, да еще намеренный. Ни темперамент молодого моряка, ни кодекс офицерской чести не позволяли молча проглотить обиду. А удар это уже не обида, а оскорбление.